Гумилев забавные четки. Отзывы об эфиопии

⁰

ровозы носили громкие названия, вроде «Слон» или «Буйвол», но, к сожалению, далеко их не оправдывали. На подъеме поезд полз как черепаха, а перед могучим паровозом два гордых кочевника посыпали песком мокрые от дождя рельсы.

А приключения еще только начинались. Примерно на полдороге поезд и вовсе встал - впереди на десятки километров путь был размыт, и рельсы буквально повисли в воздухе. Здесь путники убедились, что окрестности по-прежнему, как во время Булатовича, небезопасны. Стоило им отойти от поезда километра три, перевалив за каменистый холм, как вслед бросились ашкеры - солдаты охраны, размахивая руками и что-то выкрикивая. Оказалось, что кочевники устраивают засады и могут напасть, а то просто метнуть копье - особенно в безоружного. Солдаты отвели путников к поезду, тщательно осматривая заросли кустов и груды камней.

Позднее путешественники могли убедиться, какой они подвергались опасности, наблюдая, как ловко и метко бросают копья кочевники, пронзая ими на лету даже самые мелкие предметы.

По рассказам верного Н. Л. Сверчкова, его спутник не всегда соблюдал осторожность, обращаясь с местным населением. Эмоциональный Гумилев мог нарушить правила восточной дипломатии. Однажды он даже выхватил у местного судьи трость, полагающуюся тому по должности. Правда, вежливый судья не преминул подарить злополучную трость, чем конфликт и исчерпался...

Несомненно, Николай Степанович Гумилев был человеком мужественным - во время первой мировой войны он стал кавалером двух солдатских «георгиев». Да иначе и не отправился бы он в африканское путешествие, полное лишений и опасностей. Но все же его поступки иногда выходили за рамки благоразумия. Так, переправляясь через реку в подвешенной на канате корзине, он, забавы ради, начал раскачивать корзину над кишащей крокодилами водой. Едва путешественники успели ступить на противоположный берег, как подмытое водой дерево, к которому был привязан канат, упало в реку...

Долгое ожидание было несвойственно характеру Гумилева: он сгорал от нетерпения побыстрее попасть в глубь страны. Когда для починки пути прибыл рабочий поезд, Гумилев, не дожидаясь окончания ремонтных работ, отправился по неисправному пути вместе с почтовым курьером на дрезине для перевозки камней. Сзади для охраны поместились ашкеры, а рослые сомалийцы дружно взялись за ручки дрезины, выкрикивая в такт «ейде-хе, ейдехе» (местный вариант «Дубинушки»). И экипаж взял курс на Дыре-Дауа.

В наши дни в этом сильно выросшем городе, пожалуй, неизменным остается одно: станция и ожидание «бабура» - так по-амхарски называют поезд из Джибути. Как и много лет назад, начинают гудеть рельсы, и шумная разноязыкая толпа заполняет перрон в предвкушении встречи. Не успевает поезд остановиться, как из переполненных вагончиков высыпаются вперемежку с тюками и разной поклажей люди самых разных

оттенков кожи и растекаются цветным потоком по пыльным улочкам с беленькими домиками.

В Дыре-Дауа не особенно ждали экспедицию Гумилева, которая к тому времени пересела с дрезины в специальный вагон. Все выглядели достаточно плачевно: с волдырями на покрасневшей от беспощадного солнца коже, в пыльной мятой одежде и порванных острыми камнями башмаках. Но настоящее путешествие только начиналось: железнодорожной линии на Харэр не было - надобно было «составлять караван».

Мне довелось поездить по древней земле провинции Харэрге на машинах советской нефтепоисковой экспедиции. Если Гумилев добирался до Харэра с ночевкой, то на «Волге» можно домчаться до столицы этого края в считанные часы. Но и машинам доступны не все дороги в саванне и в горах. По-прежнему непросты эти дороги для пешеходов и вьючных животных, ибо и жаркое солнце, и безводье, и красная пыль, несомая горячими ветрами, все те же, что и раньше-

«Битва при Адуа».

Художник Вэнуму Вольде

козлах-седлах. У проводников караванов Гумилев учился выбирать сытых верблюдов, чтобы горб - хранилище запасов жира, не свисал набок, а стоял прямо. Я видел, как перед долгой дорогой верблюд проглатывает десятки литров воды, разбухая прямо на глазах. И такой караван идет с тяжелым грузом многие десятки километров, от восхода до захода солнца. Верблюды упрямо шагают по бездорожью, только вода колышется в их брюхе, словно в полупустых бочках. Идет караван, минуя застрявшие в песках грузовики.

По дороге в Харэр вспоминается деловая запись Гумилева о значении для развития эфиопской торговли железнодорожной линии на Джибути, куда будут вывозиться «шкуры, кофе, золото и слоновая кость». Золото намывали в горных речках в юго-западных районах страны и вывозили его немного. Иначе обстояло дело со шкурами и слоновой костью. Шкурами и мехами, изделиями из них Эфиопия успешно торгует до сих пор. Также высоко ценилась местная слоновая кость, продававшаяся даже самим императором, который бивнями оплачивал долги. Но в основном слоновую кость перепродавали в другие страны, в том числе и в Россию, в начале века французские компании, причем по очень высо

По маршруту путешествия в Эфиопию поэта Николая Гумилева

Описывая свои африканские странствия, Николай Степанович Гумилев особенно подчеркивал, что третье, и последнее, путешествие в Абиссинию (так тогда называли Эфиопию.— В. Л.) в 1913 году он совершил в качестве руководителя экспедиции, посланной Академией наук. Помощником Гумилев выбрал своего племянника Н. Л. Сверчкова — любителя охоты и естествоиспытателя — покладистого человека, не боящегося лишений и опасностей. После обсуждения в Музее антропологии и этнографии был принят маршрут из порта Джибути в Баб-эль-Мандебском проливе в Харэр, один из самых древних городов Эфиопии, а оттуда с караваном по юго-западу страны. Уже в пути, делая ежевечерние записи в тетради, Николай Степанович никак не мог забыть многомесячных хождений по академическим коридорам, оформлений разных удостоверений и рекомендательных писем, изматывающих закупок палаток, ружей, седел, вьюков, продуктов. «Право, приготовления к путешествию труднее самого путешествия»,— восклицает Гумилев-поэт. Но, как исследователь, он скрупулезно изучает район будущего путешествия, готовясь делать снимки, записывать легенды и песни, собирать этнографические и зоологические коллекции.

Благодаря трудам Николая Степановича в Эфиопии удалось собрать и доставить в Петербург богатую коллекцию. В его сборнике «Шатер», посвященном африканским странствиям, встречаются такие строки:

Есть музей этнографии в городе этом,
Над широкой, как Нил, многоводной Невой.
В час, когда я устану быть только поэтом,
Ничего не найду я желанней его.
Я хожу туда трогать дикарские вещи,
Что когда-то я сам издалека привез,
Слышать запах их странный, родной и зловещий,
Запах ладана, шерсти звериной и роз.

Как только пароход «Тамбов» бросил якорь в Джибути, к борту подошла моторная лодка. Для Гумилева это было нечто новое, ибо ранее он переправлялся на берег на яликах, где на веслах сидели мускулистые сомалийцы. К тому же теперь порт был связан с глубинными районами Эфиопии железной дорогой и поезд ходил в Дыре-Дауа два раза в неделю.

Дыре-Дауа возник как транспортный центр во время строительства дороги, примерно на полпути между Джибути и Аддис-Абебой, столицей Эфиопии, и благодаря ремонтным мастерским стал главной станцией на этой линии.

Представленный в свое время императорскому двору в эфиопской столице, Гумилев не мог не знать о появлении почты, телефонной связи. Реформы и преобразования Менелика II направлены были на развитие торговли. Но торговым связям препятствовало отсутствие удобных дорог между центральной провинцией Шоа и побережьем.

По горным тропам через Харэр караваны неделями пробирались к морю: вначале поклажу везли ослы, и лишь позднее можно было пересесть на верблюдов. Купеческие караваны часто подвергались нападению разбойничьих шаек.

Известный исследователь Эфиопии, русский офицер Александр Ксаверьевич Булатович, впервые сев на верблюда, решил преодолеть свыше 350 верст от Джибути до Харэра. Местные жители не верили в эту затею. Но одолев гористое, часто пустынное и безводное пространство гораздо быстрее, чем профессиональные гонцы, он стал легендарной личностью в стране, удостоился за свои курьерские подвиги прозвища Птица от самого императора Менелика.

Но даже храбрый кавалерист Булатович считал этот путь далеко не безопасным и писал в своих донесениях в Русскую миссию в Аддис-Абебе о волнениях в «сомалийской степи» по дороге из Джибути в Харэр. Как раз в то же время, в самом конце прошлого века, Франция, получив от Менелика II право на монопольное строительство железнодорожных линий, начинает прокладывать дорогу от Джибути и уже в 1902 году доводит ее до Дыре-Дауа.

Когда едешь сейчас в маленьком вагончике по этой узкоколейке, легко представить, как долго и трудно вели ее через Данакильскую пустыню, пробивали многие туннели. Шпалы — чтобы их не съели термиты — укладывали железные. Потому лишь в 1917 году Аддис-Абеба увидела первый поезд.

Гумилев оставил точное замечание по поводу этой иностранной концессии: «Жаль только, что ею владеют французы, которые обыкновенно очень небрежно относятся к своим колониям (правда, Эфиопия ничьей колонией никогда не была.— В. Л.) и думают, что исполнили свой долг, если послали туда несколько чиновников, совершенно чуждых стране и не любящих ее». Гумилев выразился бы резче, если бы знал, что, хотя император концессию на строительство железной дороги формально и передал эфиопской компании, на деле же участие эфиопов в ней было фиктивным — все предприятие находилось в руках французских акционеров...

Итак — в путь. Небольшая экспедиция усаживается в вагоны второго класса в предвкушении, что часов через десять будет уже в Дыре-Дауа. Да, путешествие в вагоне гораздо удобнее, чем многодневная качка на спине «корабля пустыни» по безводной растрескавшейся равнине. Мелькают коричневые контуры гор в отдалении, даже из окна вагона видно, как проносятся крошечные антилопы дикдик или газели Томсона. На обочине — опирающиеся на копья данакили с всклокоченными шапками волос. Хотя паровозы носили громкие названия, вроде «Слон» или «Буйвол», но, к сожалению, далеко их не оправдывали. На подъеме поезд полз как черепаха, а перед могучим паровозом два гордых кочевника посыпали песком мокрые от дождя рельсы.

А приключения еще только начинались. Примерно на полдороге поезд и вовсе встал — впереди на десятки километров путь был размыт, и рельсы буквально повисли в воздухе. Здесь путники убедились, что окрестности по-прежнему, как во время Булатовича, небезопасны. Стоило им отойти от поезда километра три, перевалив за каменистый холм, как вслед бросились ашкеры — солдаты охраны, размахивая руками и что-то выкрикивая. Оказалось, что кочевники устраивают засады и могут напасть, а то просто метнуть копье — особенно в безоружного. Солдаты отвели путников к поезду, тщательно осматривая заросли кустов и груды камней.

Несомненно, Николай Степанович Гумилев был человеком мужественным — во время первой мировой войны он стал кавалером двух солдатских «Георгиев». Да иначе и не отправился бы он в африканское путешествие, полное лишений и опасностей. Но все же его поступки иногда выходили за рамки благоразумия. Так, переправляясь через реку в подвешенной на канате корзине, он, забавы ради, начал раскачивать корзину над кишащей крокодилами водой. Едва путешественники успели ступить на противоположный берег, как подмытое водой дерево, к которому был привязан канат, упало в реку...

Долгое ожидание было несвойственно характеру Гумилева: он сгорал от нетерпения побыстрее попасть в глубь страны. Когда для починки пути прибыл рабочий поезд, Гумилев, не дожидаясь окончания ремонтных работ, отправился по неисправному пути вместе с почтовым курьером на дрезине для перевозки камней. Сзади для охраны поместились ашкеры, а рослые сомалийцы дружно взялись за ручки дрезины, выкрикивая в такт «ейде-хе, ейдехе» (местный вариант «Дубинушки») . И экипаж взял курс на Дыре-Дауа.

В наши дни в этом сильно выросшем городе, пожалуй, неизменным остается одно: станция и ожидание «бабура» — так по-амхарски называют поезд из Джибути. Как и много лет назад, начинают гудеть рельсы, и шумная разноязыкая толпа заполняет перрон в предвкушении встречи. Не успевает поезд остановиться, как из переполненных вагончиков высыпаются вперемежку с тюками и разной поклажей люди самых разных оттенков кожи и растекаются цветным потоком по пыльным улочкам с беленькими домиками.

В Дыре-Дауа не особенно ждали экспедицию Гумилева, которая к тому времени пересела с дрезины в специальный вагон. Все выглядели достаточно плачевно: с волдырями на покрасневшей от беспощадного солнца коже, в пыльной мятой одежде и порванных острыми камнями башмаках. Но настоящее путешествие только начиналось: железнодорожной линии на Харэр не было — надобно было «составлять караван».

Так же, как и прежде, к Харэру упорно идут путники с тяжелой ношей, несут детей полуобнаженные сомалийки, матери и жены кочевников. Верблюды, словно «нанизанные на нитку забавные четки»,— каждый привязан веревочкой к хвосту впереди идущего — везут вязанки хвороста, укрепленные на деревянных козлах-седлах. У проводников караванов Гумилев учился выбирать сытых верблюдов, чтобы горб — хранилище запасов жира, не свисал набок, а стоял прямо. Я видел, как перед долгой дорогой верблюд проглатывает десятки литров воды, разбухая прямо на глазах. И такой караван идет с тяжелым грузом многие десятки километров, от восхода до захода солнца. Верблюды упрямо шагают по бездорожью, только вода колышется в их брюхе, словно в полупустых бочках. Идет караван, минуя застрявшие в песках грузовики.

Гумилев, увидев перед домом местного купца хвосты слонов, убитых на охоте, не случайно обронил такое замечание: «Прежде висели и клыки, но с тех пор, как абиссинцы завоевали страну, приходится довольствоваться одними хвостами». Теперь лишь к юго-востоку от Харэра, в узких долинах рек, можно встретить отдельные группы слонов.

Напротив, плантации кофе, ставшего в наше время основным продуктом эфиопского экспорта, намного увеличились со времен путешествия Гумилева, который любил «бродить по белым тропинкам между кофейных полей». Сейчас по обеим сторонам дороги зеленеют кустарники кофе. По-прежнему собирают и дикорастущие красные ягоды, особенно в провинции Кэфа — кофейном центре страны — откуда, как считается, и пошло само слово «кофе».

Не раз я слышал легенду о том, как в очень давние времена обитавшие здесь монахи стали замечать, что их козы посреди белого дня начинают проявлять неумеренную резвость. Понаблюдав за ними во время пастьбы, монахи увидели, что козы жуют красноватые ягоды на невзрачном кустарнике. Приготовили из этих ягод напиток и установили причину козьей бодрости.

Как-то Булатович еще заметил, что дикий кофе, собираемый после падения с дерева, чернеет на земле и теряет часть своего аромата, а «больше ценится харэрский кофе, так как его вовремя собирают». В Петербург попадал именно этот «абиссинский кофе, называемый мокко».

В провинции Харэрге в большом госхозе «Эрер» меня угостили крепчайшим и в то же время мягким на вкус харэрским кофе из глиняного кофейника.

Я приехал как раз во время сбора кофе. Как и в давние времена, его сушат на солнце, а затем очищают от шелухи. Более качественный продукт получают после промывания и ферментации ягод в воде. Мокрый способ очистки получает сейчас все большее распространение, создаются десятки промывочно-очистительных станций в крестьянских кооперативах.

На плантациях здесь появились саженцы нового высокопродуктивного сорта, полученного на станции по селекции кофейных сортов.

— Даже английские эксперты из Лондонского института исследования генетики растений оценили результаты, достигнутые у нас, как самые значительные за всю историю развития производства кофе,— с гордостью рассказывал местный агроном.

Из любопытства я попросил показать кустарник кат, листьями которого Гумилев целый день угощал одного старого шейха, чтобы заполучить его чалму для этнографической коллекции. Население здешних мест жует листья этого растения до сих пор. Кустарник выглядел очень обычно, хотя листья ката содержат наркотические вещества. Их вывозят на экспорт.

Все выше серпантином поднимается на плоскогорье дорога на Харэр, выбрасывая из-за крутых поворотов навстречу нашей машине то семенящих осликов, еле видных под охапками хвороста, то переполненный автобус с торчащими из окон любопытными лицами. На обочине мелькают деревни. Если бы не бывшие итальянские казармы с зубчатыми стенами да подбитые танки под зонтичными акациями, ржавеющие здесь со времени военного конфликта с Сомали, то можно бы предположить, что все тот же идиллический пейзаж в своей застывшей яркости — синее без облачка небо, коричневые горы, густая зелень долин — разворачивался перед нами, как когда-то и перед путниками экспедиции Гумилева. Правда, тогда, оставив внизу мулов, они взбирались по тропинке «полузадохшиеся и изнеможденные» и наконец взошли на последний кряж. Вид на затуманенную долину поразил поэта:

«Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно зеленая трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют со всем окружающим черные люди, словно грешники, гуляющие в раю...»

Все достоверно в картине Гумилева, но яркие фигуры, встречающиеся нам, все же хорошо вписываются в пейзаж. Мы остановились отдохнуть у одной деревни, примерно такой же, как увиденная в пути Гумилевым, где «перед хижинами галласов слышишь запах ладана, их любимого куренья». В ней тоже жили галла, или оромо, как называет себя этот воинственный народ, переселившийся сюда с юга несколько веков назад. Кочевые галласские племена, жизнью которых интересовался Гумилев-этнограф, смешались с местным населением, стали оседлыми и занялись земледелием.

По пустой улице деревни прогуливались куры, да девочка тащила за руку голопузого братишку. В разгар трудового дня тукули, похожие на амхарские — те же остроконечные соломенные крыши над круглыми хижинами,— пустовали. За деревьями, прикрывавшими от зноя хижины, начинался желтый склон, где мужчины, высокие и крепкие, складывали связанные в снопики стебли кукурузы и проса. Выше по склону полуголые курчавые мальчишки выгоняли из кустов тощеньких коров, коз и черноголовых овец. Несколько детских фигур, согнувшись, шли по полю: резали серпами высокую стерню. Наверное, на топливо, которого здесь не хватает.

Гумилев отмечал, что вдоль дороги часто попадаются базарчики, где торгуют вязанками хвороста. Лес вырублен настолько, что пришлось сюда завести в конце прошлого века быстрорастущий эвкалипт. Мы не раз видели, как вдоль дорог вытягиваются все новые ряды саженцев эвкалипта. Кампания лесопосадок под руководством Управления развития лесоводства и охраны живой природы стала особенно шириться в последние годы борьбы против засухи. Крестьяне по всей стране учатся на курсах лесоводства.

Теперь выходцы из Австралии очень естественно смотрятся среди местной флоры. Те молоденькие эвкалипты, мимо которых проезжал Гумилев у Харэра, превратились в аллеи деревьев — колонн, подпирающих зелеными кронами высокое небо.

На окраине деревни на берегу озерца шла всеобщая стирка: десятки смуглых женщин полоскали белье в каменных впадинах-корытах, заполненных водой; выжав, разбрасывали яркие пятна тканей на горячих камнях — все высыхало мгновенно под испепеляющими лучами. Побросав белье в корзины и поставив на головы ноши, женщины, стройные и сильные, шли чередой. Плавно покачиваясь, почти не придерживая корзины рукой, выступали они будто в танце. Словно и не было тяжкого знойного дня, заполненного трудом, словно не давил нелегкий груз. Достойно несли свою ношу женщины-галла, приветливо одаривая нас белозубыми улыбками.

За деревней навстречу попались всадники на разукрашенных лошадках. Похожих приметил и Гумилев за Дыре-Дауа. Издавна конь был верным спутником воинов амхара и галла — двух основных народов Эфиопии. Быть пахарем или воином — есть ли для мужчин занятие достойнее? Эфиопы всегда старались богато отделывать сбрую и седла. О величайшем уважении к лошади говорит такая примечательная деталь. Боевым кличем верных воинов Менелика II служило не имя императора, а кличка его лошади — Аба Данья, что означает «Отец-судья».

К сожалению, мы опоздали на сентябрьские конские игры-гукс, напоминающие кавалерийский бой. Вначале отдельные смельчаки вырываются вперед и бросают дротики в противника, а те отражают их щитом. Но вот бой делается общим: всадники скачут навстречу друг другу, в воздухе свистят дротики, иногда они щелкают о шиты, иногда сбивают всадников на землю. Дротики без наконечников, но могут пробить щит, нанести увечье.

Знаменитый военачальник Менелика II, рас (дословно это означает «голова», но значит и «князь».—В. Л. ). Гобана, галла по происхождению, присоединивший к Эфиопии галласские земли Харэра в конце прошлого века, замечательный кавалерист и храбрец, погиб, сбитый с лошади, во время игры в гукс.

Лучшая конница у Менелика была галласской — ею любовался поэт Гумилев:

Как саженного роста галласы, скача
В леопардовых шкурах и львиных,
Убегающих страусов рубят с плеча
На горячих конях исполинах.

В записях Гумилева вместо даты потери независимости Харэра поставлено многоточие. Этот год, который не успел проверить исследователь,— 1887. И дальше идет фраза: «В этом году негус Менелик в битве при Челонко в Гергере наголову разбил харарского негуса Абдуллаха...» Все написания названий, естественно, авторские, следует лишь оговорить, что Абдуллах был не негусом, а эмиром. Так пал Харэрский султанат, в истории которого много примечательных страниц.

Поэт Гумилев восхищался «величавой простотой абиссинских песен и нежным лиризмом галласских» и, без сомнения, много их записал, так как ссылается в своем дневнике на приложение (оно пока не найдено.— В. Л.), в котором текст дается в русской транскрипции, и приводит для примера галласскую песню, где воспевается «Харар, который выше земли данакилей...».

В галласских военных песнях, народных преданиях запечатлена одна удивительно колоритная фигура, пожалуй, самого знаменитого правителя в истории независимости Харэра. Человека, который вел в середине XVI века опустошительную «священную войну» с Эфиопией. Это Ахмед аль-Гази, прозванный Грань-Левша, объявивший себя имамом и бросивший в глубинные районы христианской Эфиопии армии мусульман. Могучая фигура Граня с саблей в левой руке сеяла ужас в стане эфиопских войск, и народная фантазия приписывала ему сверхъестественные качества.

Еще во время экспедиции Гумилева жители могли показать следы его сабли на камнях или источник в скалах, появившийся после удара копья Граня.

От огня и меча — а есть сведения, что войска Граня имели еще и пушки,— гибли церкви и монастыри, замечательные рукописи и иконы. К Харэру потянулись колонны невольников, стада скота, караваны с награбленными тканями, золотом, слоновой костью, драгоценными камнями. Обозы с трофеями подчас мешали движению армий. В узком проходе между скалами, который и сейчас показывают в Эфиопии, Грань-Левша однажды остановил войска и приказал рубить головы всем, чьи мулы, обремененные добычей, не смогут пройти через скальный проход.

Только португальская пуля из мушкета одного из стрелков отряда Криставана да Гама (сына известного мореплавателя Васко да Гамы), сражавшегося на стороне эфиопского императора, оказалась смертельной для имама Ахмеда-ибн-Ибрахима аль-Гази. Место, где погиб Грань, до сих пор зовется Грань Бэр — «Ущелье Граня». Тридцатилетняя война продолжала опустошать земли Эфиопии и Харэрского султаната, начались эпидемии холеры и оспы.

По длинной и светлой эвкалиптовой аллее мы приближаемся к воротам тысячелетнего Харэра. «Уже с горы Харар представлял величественный вид со своими домами из красного песчаника, высокими европейскими домами и острыми минаретами мечетей,— писал Гумилев.— Он окружен стеной, и через ворота не пропускают после заката солнца».

На эти приземистые ворота в невысокой стене можно и не обратить внимания, если не знать, сколько они помнят и что они видели. Много богатых караванов прошло через них. Мулы воинов Грань-Левши везли награбленные сокровища из далеких эфиопских земель, брели измученные рабы, захваченные неистовым имамом. В последний год тридцатилетней войны, не принесший Харэрскому султанату ни славы, ни процветания, молодой Hyp, возглавивший войска после гибели Граня, бросил к ногам его красавицы вдовы, в которую был страстно влюблен, голову павшего на поле боя эфиопского императора. В те дни, проходя через ворота, жители Харэра отворачивались от высокого столба с обезображенной головой юного императора Гэлаудеуоса, горестно шепча: «Жестокая казнь навлекла на всех нас небесную кару: засуху, голод, болезни...»

Через крепостные ворота Гумилева беспрепятственно впустили в город, показавшийся ему Багдадом из сказок Шахерезады. Накопилось много неотложных экспедиционных дел (подготовка каравана, хлопоты с пропуском оружия через таможню, оформление разных нужных бумаг), и пришлось задержаться. Гумилев с удовольствием ходил по извилистым ступенчатым улочкам, присматриваясь к быту и нравам жителей разноязычного города.

Оставив машину на площади у древних ворот — в старом городе и сейчас не везде проедешь,— я решил побродить по узким улочкам, сжатым домами и высокими стенами, сложенными из крупного камня. За ними слышались голоса, женский смех и плеск воды. В спрятанных от праздного взора жилищах была замкнута иная, непонятная постороннему взору жизнь. Сквозь приоткрытые узкие калитки мелькали в крохотных двориках обрывки житейских сценок: девушка набрасывала на веревки цветные полотна и ковры; на очаге дымился котел с пряным варевом; дети тянули ослика с огромной поклажей. Тяжелые деревянные двери вели в таинственное нутро молчаливых домов. Свернув за угол приметного дома с башенкой, я оказался в крохотном проулке: на белизне стен легкие тени резных листьев, солнце слепит глаза, сухой запах пыли, безмолвие... Вечный город — Гумилев любил толкаться среди люда на площадях, поторговаться из-за приглянувшейся старой вещи на базарчиках. Пока его спутник Сверчков гонялся за насекомыми, крошечными красными, синими, золотыми красавцами в окрестностях города, Гумилев собирал этнографическую коллекцию. «Эта охота за вещами увлекательна чрезвычайно,— помечал он в дневнике,— перед глазами мало-помалу встает картина жизни целого народа, и все растет нетерпенье увидеть ее больше и больше». Гумилев копался в темных улочных закоулках в поисках старья, не дожидаясь приглашения, заходил в дома осмотреть утварь, старался понять назначение какого-либо предмета. Как-то купил прядильную машину. Чтобы понять ее устройство, пришлось заодно разобраться и в ткацком станке.

В записках Гумилева есть сценка с юмористическими, психологически точными деталями, которую можно было бы назвать так: «Как меня пытались обмануть при покупке мула». Сейчас, как и тогда, специальных «мулиных ярмарок» нет, но на базарах продают все — от коров и лошадей до ынджера — блинов из муки тэфа, которыми угощали Гумилева гостеприимные галласы. Правда, поэт пробовал толстые черные блины, а нас усадили перед плетеным столиком, на котором высокой стопкой лежали такие же блины, но белейшие и тонко раскатанные. Такие раскрашенные столики, корзинки, шкатулки, подносы весьма искусной работы нам предлагали на харэрских базарах мастера. Их изделия из соломы, тростника, лозы известны по всей стране.

Узнав, что католическая миссия готовит переводчиков из местных жителей, Гумилев знакомится с ее воспитанниками, чтобы выбрать помощника для экспедиции. Правда, при этом не удерживается от ироничного замечания: «Они отдают свою природную живость и понятливость взамен сомнительных моральных достоинств». Раскланиваясь на чистеньком дворе, напоминавшем уголок французского городка, с тихими капуцинами в коричневых рясах, беседуя с монсеньером, епископом галласским, предполагал ли Николай Гумилев, что ранее тут уже бывал другой поэт? Вряд ли. В «харэрской тетради» упоминается имя лишь Бодлера. Как жаль, что Николай Гумилев не мог знать о поэте, прожившем в Харэре долгих и мучительных десять лет. В трудные минуты поэт советовался с епископом Жеромом, чуть ли не единственным близким здесь ему человеком. Поэта звали Артюр Рембо. Да был ли хоть с кем дружен неистовый скиталец Артюр Рембо, по выражению Гюго, «Шекспир-дитя»?

Есть некая предопределенность судеб двух поэтов: оба стремились в Африку; у обоих пересеклись пути в крошечной точке великого континента, в Харэре, хотя с разницей в двадцать лет; оба увлекаются судьбой одного и того же народа галла, причем Рембо даже пишет исследование о жизни галла и представляет его в Парижское географическое общество.

Но какие разные цели преследовали они! Гумилев едет в Африку как ученый-исследователь, а двадцатичетырехлетний Рембо, начитавшись книг о конкистадорах и африканских сокровищах, покидает Францию, чтобы нажить «свой миллион».

Истинный поэт, стихи которого увидели свет лишь после его смерти, бросает поэзию и превращается в авантюриста, торговца слоновой костью и кофе. В погоне за призрачным «золотым миллионом» он пересекает на верблюде пустыню, живет в палатке. У него уже десятки слуг-эфиопов, свой торговый дом, бойко меняющий дешевые бусы и материи на золото. Но сказываются тяжесть африканской жизни, тропические болезни. Начинает болеть нога, из-за опухоли Рембо не может ходить, и рабы уносят его на носилках из Харэра. Изнурительная под тропическим солнцем дорога к побережью, дорога, оказавшаяся последней для Рембо.

Но выхода не было. В Харэре того времени, имевшем столько же населения, что и в наши дни, отсутствовала всякая врачебная помощь. Лишь спустя несколько лет после отъезда Рембо туда прибывает вслед за упомянутым выше Булатовичем первый санитарный отряд русского Красного Креста. И поныне стекаются сюда, в старейший госпиталь в стране, страждущие со всей округи.

Рембо, с трудом добравшийся до Марселя, перенеся тяжелейшую ампутацию ноги, пишет из больницы родным: «Какая тоска, какая усталость, какое отчаяние... Куда девались горные перевалы, кавалькады, прогулки, реки и моря!..»

В последние дни жизни тридцатисемилетний Артюр Рембо ни разу не вспомнил, что был когда-то поэтом. В своем юношеском произведении «Лето в аду», единственной книге, изданной при жизни, он, прощаясь с поэзией, писал: «Я покидаю Европу. Морской ветер сожжет мои легкие; климат далекой страны выдубит мне кожу... Я вернусь с железными руками, смуглой кожей, бешеным взглядом... У меня будет золото».

Обманутый в своих мечтаниях, Рембо умирал калекой на жалкой больничной койке, и в горячечном бреду перед ним проносились африканские видения его юношеской несбывшейся «золотой» мечты.

В марсельском госпитале, в больничной книге, записали, что скончался негоциант Рембо. Никто из окружающих не подозревал, что не стало большого поэта Артюра Рембо.

Лишь один Мэконнын из всего императорского окружения согласился стать правителем столь отдаленной окраины, населенной непокорными мусульманами. И успешно справился с этой задачей, завоевав у населения огромной провинции авторитет не меньший, чем императорский.

Заинтересовавшись такой выдающейся личностью, Гумилев не мог не знать мнения о нем при императорском дворе, отношения к нему в Русской миссии. Все европейские путешественники и дипломаты, побывавшие в Харэре, центре пересечения караванных путей, отмечали дипломатические способности Мэконнына, его умение управлять провинцией, где жило столько племен, мусульмане и христиане. От искры национального, религиозного столкновения огонь войны мог вспыхнуть в один момент. Однажды это чуть не произошло...

Мне вспомнилась та давняя история, когда по извилистым улочкам старого Харэра я выбрался на круглую площадь и сразу заметил старую церковь. Она просто резала глаза своей чужеродностью в глухо замкнутом белыми стенами мусульманском городе. До захвата Харэра войсками Менелика там высились только минареты мечетей. Но теперь, когда в городе появились амхарцы из центральной провинции Шоа, Мэконныну пришлось задуматься о строительстве христианских храмов. Но смирятся ли с этим мусульмане? Рас не хотел применять силу, чтобы не раздувать религиозный конфликт.

Искушенный дипломат, он разрешил эту отнюдь немаловажную проблему удивительно простым, не лишенным остроумия способом.

Мэконнын пригласил на совет мусульманских старейшин и заявил, что отказывается от строительства церкви, идя им навстречу. Но так как христиане должны где-то общаться с богом, то он предлагает разделить мечеть на две части: одну оставить мусульманам, другую отдать христианам из Шоа. Старейшинам ничего не осталось, как согласиться со строительством церкви.

Может быть, эта древняя церковь на площади и была тем первым храмом, возведенным хитроумным расом?

Гумилев отмечает и «удачные войны» Мэконнына. Тот расширил пределы своей провинции, возглавил авангард стотысячной императорской армии и разгромил крупный отряд итальянского экспедиционного корпуса. Этим начался разгром итальянских захватчиков, разгром, которого не знала история колониального порабощения Африки. Историческая победа под Адуа до сих пор отмечается в Эфиопии как национальный праздник.

Возможно, из уважения к Мэконныну-старшему не уклонился независимый Гумилев от встречи с его сыном Тэфэри, воспитанником монсеньера Жерома, друга Рембо. Кроме того, от Тэфэри Мэконнына, правителя Харэра, зависела выдача пропуска для дальнейшего путешествия по стране.

Встреча во дворце правителя Харэра и сцена фотографирования его с женой ярко запечатлены в дневнике Гумилева.

Он достаточно ироничен в описании дома губернатора и самого Тэфэри Мэконнына, который «мягок, нерешителен и непредприимчив». Можно бы на этом и не останавливаться, если бы не одно обстоятельство, до сих пор никем не отмеченное. Гумилев встретился в Харэре не просто с сыном Мэконнына, а с будущим регентом Заудиты, дочери Менелика II, не без помощи Тэфэри Мэконнына посаженной на трон. Может быть, осторожность правителя Харэра, остерегшегося выдать разрешение на проезд русскому путешественнику, позволила ему выждать свой час и стать императором Хайле Селассие I.

Вряд ли мог предвидеть такой поворот в судьбе правителя Харэра Гумилев, преподнося ему в дар — по совету знающих людей — ящик вермута.

Много неожиданных встреч, полезных и приятных, подчас забавных или огорчительных, было у Гумилева во дворцах и на улицах старого Харэра. Внимательный и доброжелательный к незнакомым нравам и обычаям, он всегда возмущался, видя несправедливый суд и узаконенное рабство.

Хотя, как отмечал А. К. Булатович, абиссинцы легко могли бы обойтись без рабов, но «на галласских окраинах рабами пользуются как земледельческой рабочей силой. Рабство очень распространено. Работорговля не прекратилась еще до сих пор, несмотря на грозный указ императора Менелика...».

К унижению человеческого достоинства Гумилев не мог оставаться равнодушным. Об этом есть пометки в его дневнике, но самое удивительное, что до сих пор жива в Эфиопии память о «гуманисте Гумилеве». В ответ на публикации об этом путешествии Гумилева в периодической печати в последнее время из далекой Африки пришло и было напечатано письмо О. Ф. Е. Абди. Вот что он пишет: «В день отъезда поэта из нашего дома (Гумилев останавливался на ночлег в доме своего проводника.— В. Л.) в Харэр местный землевладелец привязал своего работника за ногу к дереву. Гумилев отвязал его и привел в Дыре-Дауа...»

Старый Харэр невелик: поплутав в переплетении его улочек, я выхожу на окраину города. Слепящая глаза белая площадь с амфитеатром каменных скамей по склону холма, увенчанного мечетью. Снизу тянутся сиреневые ветви джакаранды, прикрывающие деревенскую улочку: крошечные тукули под желтыми шапками соломенных крыш. Остатки древних окраин Харэра, по которым бродил Гумилев...

Кончается тетрадка обнаруженного «харэрского дневника» Николая Степановича Гумилева, (Гумилев Н. Африканский дневник.— «Огонек», 1987, № 14, 15.) но мы знаем, что его путешествие не окончилось:

Восемь дней из Xapapa я вел караван
Сквозь Черчерские дикие горы.
И седых на деревьях стрелял обезьян,
Засыпал средь корней сикоморы.

О продолжении путешествия по Эфиопии могли бы рассказать другие, не найденные пока тетради с записями поэта, ученого-исследователя Н. С. Гумилева. Кто знает, возможно, они лежат в чьих-либо архивах?

Африка — неизведанная земля, где в глубине джунглей обитают таинственные племена,— издавна притягивала к себе взоры и помыслы путешественников и поэтов. Но почему целью всех поездок Н. С. Гумилева была именно Абиссиния? Вряд ли это случайный выбор. После прочтения сборников стихов, отражающих африканские впечатления, можно сказать, чти круг интересов Гумилева выходил далеко за сферу быта местных племен, за сферу интересов этнографа.

Еще в XII веке интересовались в России далекой африканской страной, а с середины XVIII века ее древний язык геэз стали изучать. В XIX веке эфиопский язык изучают в Петербургском университете, начинаются поездки в Эфиопию многих русских ученых и путешественников, отчеты об экспедициях которых, о жизни и культуре народов Эфиопии широко публиковались. Россия была заинтересована в существовании независимой Эфиопии, и в разгар итало-эфиопской войны Менелик II направляет в Петербург чрезвычайное посольство.

Естественно, что передовая общественность целиком поддерживала борьбу эфиопского народа с захватчиками, и поэтому широкий отклик вызвала статья Льва Толстого «К итальянцам» — обличение преступлений итальянского правительства, пытающегося поработить Эфиопию. По всей России собирали средства, и на них был отправлен в Африку медицинский отряд.

О сражающейся Эфиопии знали, говорили все мыслящие люди, и она не могла не попасть в поле внимания Гумилева.

И еще: не связана ли тяга поэта-Гумилева к Эфиопии с именем Пушкина? Как известно, прадед великого поэта, сын одного из правителей северных районов Эфиопии, был пленен турками, попал в Стамбул, а оттуда русским посланником был вывезен в Россию, где Петр I нарек его Абрамом Петровичем Ганнибалом.

Разве не тяготеет гумилевский стих к пушкинскому? Возможно, ему хотелось ступить на землю предков Александра Сергеевича?

Но, пожалуй, и сам «Африканский дневник» Гумилева открывает побудительную причину предпринятого путешествия. В начале тетради он пишет о «мечте, живучей при всей трудности ее выполнения». Гумилев намеревался отыскать в Данакильской пустыне «неизвестные загадочные племена». Он был уверен, что они свободны, и жаждал «их объединить и, найдя выход к морю, цивилизовать». «В семье народов прибавится еще один сочлен», — так мечталось Гумилеву. Возможно, и это влекло его в Эфиопию?

До сих пор в ленинградском Музее антропологии и этнографии сохраняются эфиопские коллекции поэта-путешественника. И вместе с его звучными строками о «колдовской стране» они создают для нас пленительный образ далекой Эфиопии.

В. Лебедев, наш спец. корр. Фото А. Сербина и В. Михайлова

Аддис-Абеба —Дыре-Дауа — Харэр — Москва

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дорога в Харар пролегает первые километров двадцать по руслу той самой реки, о которой я говорил в предыдущей главе. Ее края довольно отвесны, и не дай Бог путнику оказаться на ней во время дождя. Мы, к счастью, были гарантированы от этой опасности, потому что промежуток между двумя дождями длится около сорока часов. И не мы одни воспользовались удобным случаем. По дороге ехали десятки абиссинцев, проходили данакили, галласские женщины с отвислой голой грудью несли в город вязанки дров и травы. Длинные цепи верблюдов, связанных между собой за морды и хвосты, словно нанизанные на нитку забавные четки, проходя, пугали наших мулов. Ожидали приезда в Дире-Дауа харарского губернатора дедьязмага Тафари, и мы часто встречали группы выехавших встретить его европейцев на хорошеньких резвых лошадках.

Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно зеленая трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют со всем окружающим черные люди, словно грешники, гуляющие в раю, по какой-нибудь еще не созданной легенде.

Мы ехали рысью, и наши ашкеры бежали впереди, еще находя время подурачиться и посмеяться с проходящими женщинами. Абиссинцы славятся своей быстроногостью, и здесь общее правило, что на большом расстоянии пешеход всегда обгонит конного. Через два часа пути начался подъем: узкая тропинка, иногда переходящая прямо в канавку, вилась почти отвесно на гору. Большие камни заваливали дорогу, и нам пришлось, слезши с мулов, идти пешком. Это было трудно, но хорошо. Надо взбегать, почти не останавливаясь, и балансировать на острых камнях: так меньше устаешь. Бьется сердце и захватывает дух: словно идешь на любовное свидание. И зато бываешь вознагражден неожиданным, как поцелуй, свежим запахом горного цветка, внезапно открывшимся видом на нежно затуманенную долину. И когда, наконец, полузадохшиеся и изнеможденные, мы взошли на последний кряж, нам сверкнула в глаза так давно невиданная спокойная вода, словно серебряный щит: горное озеро Адели. Я посмотрел на часы: подъем длился полтора часа. Мы были на Харарском плоскогорий. Местность резко изменилась. Вместо мимоз зеленели банановые пальмы и изгороди молочаев; вместо дикой травы - старательно возделанные поля дурро. В галласской деревушке мы купили инджиры (род толстых блинов из черного теста, заменяющие в Абиссинии хлеб) и съели ее, окруженные любопытными ребятишками, при малейшем нашем движении бросающимися удирать. Отсюда в Харар шла прямая дорога, и кое-где на ней были даже мосты, переброшенные через глубокие трещины в земле. Мы проехали второе озеро Оромоло, вдвое больше первого, застрелили болотную птицу с двумя белыми наростами на голове, пощадили красивого ибиса и через пять часов очутились перед Хараром.

Уже с горы Харар представлял величественный вид со своими домами из красного песчаника, высокими европейскими домами и острыми минаретами мечетей. Он окружен стеной, и через ворота не пропускают после заката солнца. Внутри же это совсем Багдад времен Гаруна-аль-Рашида. Узкие улицы, которые то подымаются, то спускаются ступенями, тяжелые деревянные двери, площади, полные галдящим людом в белых одеждах, суд, тут же на площади, - все это полно прелести старых сказок. Мелкие мошенничества, проделываемые в городе, тоже совсем в древнем духе. Навстречу нам по многолюдной улице шел с ружьем на плече мальчишка - негр лет десяти, по всем признакам раб, и за ним из-за угла следил абиссинец. Он не дал нам дороги, но так как мы ехали шагом, нам не трудно было объехать его. Вот показался красивый харарит, очевидно, торопившийся, так как он скакал галопом. Он крикнул мальчишке посторониться, тот не послушался и, задетый мулом, упал на спину, как деревянный солдатик, сохраняя на лице все ту же спокойную серьезность. Следивший из-за угла абиссинец бросился за хараритом и, как кошка, вскочил позади седла. «Ба Менелик, ты убил человека». Харарит уже приуныл, но в это время негритенок, которому, очевидно, надоело лежать, встал и стал отряхивать с себя пыль. Абиссинцу все-таки удалось сорвать талер за увечье, чуть-чуть не нанесенное его рабу.

Мы остановились в греческом отеле, единственном в городе, где за скверную комнату и еще более скверный стол с нас брали цену, достойную парижского Grand Hotel"а. Но все-таки приятно было выпить освежительного пинцерменту и сыграть партию в засаленные и обгрызенные шахматы.

В Хараре я встретил знакомых. Подозрительный мальтиец Каравана, бывший банковский чиновник, с которым я смертельно рассорился в Аддис-Абебе, первый пришел приветствовать меня. Он навязывал мне чьего-то чужого скверного мула, намереваясь получить комиссионные. Предложил сыграть В покер, но я уже знал его манеру игры. Наконец, с обезьяньими ужимками посоветовал послать дедьязмагу ящик с шампанским, чтобы потом забежать перед ним и похвастаться своей распорядительностью. Когда же ни одно из его стараний не увенчались успехом, он потерял ко мне всякий интерес. Но я сам послал искать другого моего аддис-абебского знакомого - маленького чистенького пожилого копта, директора местной школы. Склонный к философствованию, как большинство его соотечественников, он высказывал подчас интересные мысли, рассказывал забавные истории, и все его миросозерцание производило впечатление хорошего и устойчивого равновесья. С ним мы играли в покер и посетили его школу, где маленькие абиссинцы лучших в городе фамилий упражнялись в арифметике на французском языке. В Хараре у нас оказался даже соотечественник, русский подданный армянин Артем Иоханжан, живший в Париже, в Америке, в Египте и около двадцати лет живущий в Абиссинии- На визитных карточках он значится как доктор медицины, доктор наук, негоциант, комиссионер и бывший член Суда, но когда его спрашивают, как получил он столько званий, ответ - неопределенная улыбка и жалобы на дурные времена.

Кто думает, что а Абиссинии легко купить мулов, тот очень ошибается. Специальных купцов нет, мулиных ярмарок тоже. Ашкеры ходят по домам, справляясь, нет ли продажных мулов. У абиссинцев разгораются глаза: может быть, белый не знает цены и его можно надуть. К отелю тянется цепь мулов, иногда очень хороших, но зато безумно дорогих. Когда эта волна спадет, начинается друга: ведут мулов больных, израненных, разбитых на ноги в надежде, что белый не понимает толк в мулах, и только потом поодиночке начинают приводить хороших мулов и за настоящую цену. Таким образом, в три дня нам посчастливилось купить четырех. Много помог нам наш Абдулайе, который хотя и брал взятки с продавцов, но все же очень старался в нашу пользу. Зато низость переводчика Хайле выяснилась за эти дни вполне. Он не только не искал мулов, но даже, кажется, перемигнулся с хозяином отеля, чтобы как можно дольше задержать нас там. Я его отпустил тут же в Хараре.

Другого переводчика мне посоветовали искать в католической миссии. Я отравился туда с Иоханжаном. Мы вошли в полуотворенную дверь и очутились на большом безукоризненно чистом дворе. На фоне высоких белых стен с нами раскланивались тихие капуцины в коричневых рясах. Ничто не напоминало Абиссинии, казалось, что мы в Тулузе или в Арле. В просто убранной комнате к нам выбежал, именно выбежал, сам монсеньер, епископ галласский, француз лет пятидесяти с широко раскрытыми, как будто удивленными глазами. Он был отменно любезен и приятен в обращении, но года, проведенные среди дикарей, в связи с общей монашеской наивностью, давали себя чувствовать. Он как-то слишком легко, точно семнадцатилетняя институтка, удивлялся, радовался и печалился всему, что мы говорили. Он знал одного переводчика, это галлас Поль, бывший воспитанник миссии, очень хороший мальчик, он его ко мне пришлет. Мы попрощались и вернулись в отель, куда через два часа пришел и Поль. Рослый парень с грубоватым крестьянским лицом, он охотно курил, еще охотнее пил и в то же время смотрел сонно, двигался вяло, словно зимняя муха. С ним мы не сошлись в цене. После, в Дире-Дауа, я взял другого воспитанника миссии, Феликса. По общему утверждению всех видевших его европейцев, он имел такой вид, точно его начинает тошнить; когда он поднимался по лестнице, хотелось почти поддержать его, и однако он был совершенно здоров, и тоже un tres brave garcon, как находили миссионеры. Мне сказали, что все воспитанники католических миссий таковы. Они отдают свою природную живость и понятливость взамен сомнительных моральных достоинств.

Вечером мы отправились в театр. Дедьязмаг Тафари увидел однажды в Дире-Дауа спектакли заезжей индийской труппы и так восхитился, что решил во что бы то ни стало доставить то же зрелище и своей жене. Индийцы на его счет отправились в Харар, получили бесплатно помещение и прекрасно обжились. Это был первый театр в Абиссинии, и он имел огромный успех. Мы с трудом нашли два места в первом ряду; для этого пришлось отсадить на приставные стулья двух почтенных арабов. Театр оказался просто-напросто балаганом: низкая железная крыша, некрашеные стены, земляной пол - все это было, быть может, даже слишком бедно. Пьеса была сложная, какой-то индийский царь в лубочно-пышном костюме увлекается красивой наложницей и пренебрегает не только своей законной супругой и молодым прекрасным принцем сыном, но и делами правления. Наложница, индийская Федра, пытается обольстить принца и в отчаянии от неудачи клевещет на него царю. Принц изгнан, царь проводит все свое время в пьянстве и чувственных наслаждениях. Нападают враги, он не защищается, несмотря на уговоры верных воинов, и ищет спасения в бегстве. В город вступает новый царь. Случайно на охоте он спас от руки разбойников законную жену прежнего царя, последовавшую в изгнание за своим сыном. Он хочет жениться на ней, но когда та отказывается, говорит, что согласен относиться к ней, как к своей матери. У нового царя есть дочь, ей надо выбрать жениха, и для этого собираются во дворец все окружные принцы. Кто сможет выстрелить из заколдованного лука, тот будет избранником. Изгнанный принц в одежде нищего тоже приходит на состязание. Конечно, только он может натянуть лук, и все в восторге, узнав, что он королевской крови. Царь вместе с рукой своей дочери отдает ему и престол, прежний царь, раскаявшись в своих заблуждениях, возвращается и тоже отказывается от своих прав на царствование.

Единственный режиссерский трюк состоял в том, что, когда опускался занавес, изображавший улицу большого восточного города, перед ним актеры, переодетые горожанами, разыгрывали маленькие забавные сценки, лишь отдаленно относившиеся к общему действию пьесы.

Декорации, увы, были в очень дурном европейском стиле, с претензиями на красивость и реализм. Самое интересное было то, что все роли исполнялись мужчинами. Как ни странно, но это не только не вредило впечатлению, но даже усиливало его. Получалось приятное единообразие голосов и движений, которое так редко встречается в наших театрах. Особенно хорош был актер, игравший наложницу: набеленный, нарумяненный, с красивым цыганским профилем, он выказал столько страсти и кошачьей грации в сцене обольщения короля, что зрители были искренно взволнованы. Особенно разгорались глаза у переполнявших театр арабов.

Мы вернулись в Дире-Дауа, взяли весь наш багаж и новых ашкеров и через три дня были уже на обратной дороге. Ночевали на половине подъема, и это была наша первая ночь в палатке. Там уместились только две наши кровати и между них, как ночной столик, два поставленные один на другой чемоданы типа выработанного Грумм-Гржимайло. Еще не обгоревший фонарь распространял зловонье. Мы поужинали китой (мука, размешанная в воде и поджаренная на сковородке, обычная здесь еда в пути) и вареным рисом, который мы ели сперва с солью, потом с сахаром. Утром встали в шесть часов и двинулись дальше.

Нам сказали, что наш друг турецкий консул находится в отеле в двух часах езды от Харара и ожидает, чтобы харарские власти были официально извещены о его прибытьи в Аддис-Абебу. Об этом хлопотал германский посланник в Аддис-Абебе. Мы решили заехать в этот отель, отправив караван вперед.

Несмотря на то, что консул еще не вступил в исполнение своих обязанностей, он уже принимал многочисленных мусульман, видевших в нем наместника самого султана и желавших его приветствовать. По восточному обычаю все приходили с подарками. Турки-садоводы приносили овощи и плоды, арабы - баранов и кур. Вожди полунезависимых сомалийских племен присылали спрашивать, что он хочет, льва, слона, табун лошадей или десяток страусовых кож, снятых вместе со всеми перьями. И только сирийцы, одетые в пиджаки и корчащие европейцев, приходили с развязным видом и пустыми руками.

Мы пробыли у консула около часа и, приехав в Харар, узнали грустную новость, что наши ружья и патроны задержаны в городской таможне. На следующее утро наш знакомый армянин, коммерсант из окрестностей Харара, заехал за нами, чтобы вместе ехать навстречу консулу, который, наконец, получил нужные бумаги и мог совершить торжественный въезд в Харар. Мой спутник слишком устал накануне, и я поехал один. Дорога имела праздничный вид. Арабы в белых и цветных одеждах в почтительных позах сидели на скалах. Там и сям сновали абиссинские ашкеры, посланные губернатором для почетного конвоя и водворения порядка. Белые, т. е. греки, армяне, сирийцы и турки - все знакомые между собой, скакали группами, болтая и одалживаясь папироской. Попадавшиеся навстречу крестьяне-галласы испуганно сторонились, видя такое торжество.

Консул, я, кажется, забыл написать, что это был генеральный консул, был достаточно величествен в своем богато расшитом золотом мундире, ярко-зеленой ленте через плечо и ярко-красной феске. Он сел на большую белую лошадь, выбранную из самых смирных (он не был хорошим наездником), два ашкера взяли ее под уздцы, и мы тронулись обратно в Харар. Мне досталось место по правую руку консула, по левую ехал Калиль Галеб, здешний представитель торгового дома Галебов. Впереди бежали губернаторские ашкеры, позади ехали европейцы, и сзади них бежали преданные мусульмане и разный праздношатающийся люд. В общем, было человек до шестисот. Греки и армяне, ехавшие сзади, напирали на нас нещадно, каждый стараясь показать свою близость к консулу. Один раз даже его лошадь вздумала бить задом, но и это не останавливало честолюбцев. Большое замешательство произвела какая-то собака, которая вздумала бегать и лаять в этой толпе. Ее гнали, били, но она все принималась за свое. Я отделился от шествия, потому что у моего седла оборвался подхвостник, и со своими двумя ашкерами вернулся в отель. На следующий день, согласно прежде полученному и теперь подтвержденному приглашению, мы перебрались из отеля в турецкое консульство.

Чтобы путешествовать по Абиссинии, необходимо иметь пропуск от правительства. Я телеграфировал об этом русскому поверенному в делах в Аддис-Абебу и получил ответ, что приказ выдать мне пропуск отправлен начальнику харарской таможни нагадрасу Бистрати. Но нагадрас объявил, что он ничего не может сделать без разрешения своего начальника дедьязмага Тафари. К дедьязмагу следовало идти с подарком. Два дюжих негра, когда мы сидели у дедьязмага, принесли, поставили к его ногам купленный мной ящик с вермутом. Сделано это было по совету Калиль Галеба, который нас и представлял. Дворец дедьязмага, большой двухэтажный деревянный дом с крашеной верандой, выходящий во внутренний, довольно грязный двор, па поминал не очень хорошую дачу, где-нибудь в Парголосе или Тсрноках. На дворе толклось десятка два ашкеров, державшихся очень развязно. Мы поднялись по лестнице и после минутного ожиданья на веранде вошли в большую устланную коврами комнату, где вся мебель состояла из нескольких стульев и бархатного кресла для дедьязмага. Дедьязмаг поднялся нам навстречу и пожал нам руки. Он был одет в шамму, как все абиссинцы, но по его точеному лицу, окаймленному черной вьющейся бородкой, по большим полным достоинства газельим глазам и по всей манере держаться в нем сразу можно было угадать принца. И неудивительно: он был сын раса Маконнсна, двоюродного брата и друга императора Менелика, н вел свой род прямо от царя Соломона и царицы Савской. Мы просили его о пропуске, но он, несмотря на подарок, ответил, что без приказания из Аддис-Абебы он ничего сделать не может. К несчастью, мы не могли даже достать удостоверения от нагадраса, что приказ получен, потому что нагадрас отправился искать мула, пропавшего с почтой из Европы по дороге из Дире-Дауа в Харар. Тогда мы просили дедьязмага о разрешении сфотографировать его, и на это он тотчас же согласился. Через несколько дней мы пришли с фотографическим аппаратом. Ашкеры расстелили ковры прямо на дворе, и мы сняли дедьязмага в его парадной синей одежде. Затем была очередь за принцессой, его женой.

Она сестра Лидж Иясу, наследника престола, и следовательно, внучка Менелика. Ей двадцать два года, на три года больше, чем ее мужу, и черты ее лица очень приятны, несмотря на некоторую полноту, которая уже испортила ее фигуру. Впрочем, кажется, она находилась в интересном положении. Дедьязмаг проявлял к ней самое трогательное вниманье. Сам усадил в нужную позу, оправил платье и просил нас снять ее несколько раз, чтобы наверняка иметь успех. При этом выяснилось, что он говорит по-французски, но только стесняется, не без основанья находя, что принцу неприлично делать ошибки. Принцессу мы сняли с ее двумя девочками-служанками.

Мы послали в Аддис-Абебу новую телеграмму и принялись за работу в Хараре. Мой спутник стал собирать насекомых в окрестностях города. Я его сопровождал раза два. Это удивительно умиротворяющее душу занятие: бродить по белым тропинкам между кофейных полей, взбираться на скалы, спускаться к речке и везде находить крошечных красавцев - красных, синих, зеленых и золотых. Мой спутник собирал их в день до полусотни, причем избегал брать одинаковых. Моя работа была совсем иного рода: я собирал этнографические коллекции, без стеснения останавливал прохожих, чтобы посмотреть надетые на них вещи, без спроса входил в дома и пересматривал утварь, терял голову, стараясь добиться сведений о назначении какого-нибудь предмета у не понимавших, к чему все это, хараритов. Надо мной насмехались, когда я покупал старую одежду, одна торговка прокляла, когда я вздумал ее сфотографировать, и некоторые отказывались продать мне то, что я просил, думая, что это нужно мне для колдовства. Для того, чтобы достать священный здесь предмет - чалму, которую носят харариты, бывавшие в Мекке, мне пришлось целый день кормить листьями ката (наркотического средства, употребляемого мусульманами) обладателя его, одного старого полоумного шейха. И в доме матери кавоса при турецком консульстве я сам копался в зловонной корзине для старья и нашел там много интересного. Эта охота за вещами увлекательна чрезвычайно: перед глазами мало-помалу встает картина жизни целого народа и все растет нетерпенье увидеть ее больше и больше. Купив прядильную машину, я увидел себя вынужденным узнать и ткацкий станок. После того, как была приобретена утварь, понадобились и образчики пищи. В общем, я приобрел штук семьдесят чисто хараритских вещей, избегая покупать арабские или абиссинские. Однако всему должен наступить конец. Мы решили, что Харар изучен, насколько нам позволяли наши силы, и, так как пропуск мог быть получен только дней через восемь, налегке, т. е. только с одним грузовым мулом и тремя ашкерами, отправились в Джиджига к сомалийскому племени Габаризаль. Но об этом я позволю себе рассказать в одной из следующих глав.

1 мая 1913 года экспедиция Гумилёва отправляется в Харар. Здесь поэту-путешественнику предстояло многое сделать, чтобы можно было заняться наконец по-настоящему своей работой. И самое первое - необходимо было найти толкового переводчика, мулов и составить экспедицию в полном объеме. Эти события нашли отражение в третьей главе «Африканского дневника»: «Дорога в Харар пролегает первые километров двадцать по руслу той самой реки, о которой я говорил в предыдущей главе. Ее края довольно отвесны, и не дай Бог путнику оказаться на ней во время дождя. Мы, к счастью, были гарантированы от этой опасности, потому что промежуток между двумя дождями длится около сорока часов. И не мы одни воспользовались удобным случаем. По дороге ехали десятки абиссинцев, проходили данакили, галласские женщины с отвислой грудью несли в город вязанки дров и травы. Длинные цепи верблюдов, связанных между собой за морды и хвосты, словно нанизанные на нитку забавные четки, проходя, пугали наших мулов. Ожидали приезда в Дире-Дауа харарского губернатора дедъязмага (командующий войском у дверей императорского шатра. - В. П.) Тафари, и мы часто встречали группы выехавших встретить его европейцев на хорошеньких резвых лошадках. Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно-зеленая трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют со всем окружающим черные люди, словно грешники, гуляющие в раю, по какой-нибудь еще не созданной легенде. Мы ехали рысью и наши ашкеры бежали впереди, еще находя время подурачиться и посмеяться с проходящими женщинами. Абиссинцы славятся своей быстроногостью, и здесь общее правило, что на большом расстоянии пешеход обгонит конного. Через два часа пути начался подъем: узкая тропинка, иногда переходящая прямо в канавку, вилась почти отвесно на гору. Большие камни заваливали дорогу, и нам пришлось, слезши с мулов, идти пешком. Это было трудно, но хорошо. Надо взбегать, почти не останавливаясь, и балансировать на острых камнях: так меньше устаешь. Бьется сердце, и захватывает дух: словно идешь на любовное свидание. И зато бываешь вознагражден неожиданным, как поцелуй, свежим запахом горного цветка, внезапно открывшимся видом на нежно затуманенную долину. И когда, наконец, полу-задохшиеся и изнеможенные, мы взошли на последний кряж, нам сверкнула в глаза так давно не виданная спокойная вода, словно серебряный щит; горное озеро Адели. Я посмотрел на часы: подъем длился полтора часа. Мы были на Харарском плоскогорье. Местность резко изменилась. Вместо мимоз зеленели банановые пальмы и изгороди молочаев; вместо дикой травы - старательно возделанные поля дурро. В галласской деревушке мы купили нжиры (род толстых блинов из черного теста, заменяющих в Абиссинии хлеб) и съели ее, окруженные любопытными ребятишками, при малейшем нашем движении бросающимися удирать. Отсюда в Харар вела прямая дорога, и кое-где на ней были даже мосты, переброшенные через глубокие трещины в земле. Мы проехали второе озеро Оромоло, вдвое больше первого, застрелили болотную птицу с двумя белыми наростами на голове, пощадили красивого ибиса и через пять часов очутились перед Хараром. Уже с горы Харар представлял величественный вид со своими домами из красного песчаника, высокими европейскими домами и острыми минаретами мечетей. Он окружен стеной, и через ворота не пропускают после заката солнца. Внутри же это совсем Багдад времен Гаруна-аль-Рашида. Узкие улицы, которые то подымаются, то спускаются ступенями, тяжелые деревянные двери, площади, полные галдящим людом в белых одеждах, суд, тут же на площади - все это полно прелести старых сказок. Мелкие мошенничества, проделываемые в городе, тоже совсем в древнем духе. Навстречу нам по многолюдной улице шел с ружьем на плече мальчишка-негр лет десяти, по всем признакам раб, и за ним из-за угла следил абиссинец. Он не дал нам дороги, но так как мы ехали шагом, нам не трудно было объехать его. Вот показался красивый харарит, очевидно, торопившийся, так как он скакал галопом. Он крикнул мальчишке посторониться, тот не послушался и, задетый мулом, упал на спину, как деревянный солдатик, сохраняя на лице ту же спокойную серьезность. Следивший из-за угла абиссинец бросился за хараритом и как кошка вскочил позади седла. „Ба Менелик, ты убил человека“. Харарит уже приуныл, но в это время негритенок, которому, очевидно, надоело лежать, встал и стал отряхивать с себя пыль. Абиссинцу все-таки удалось сорвать талер за увечье, чуть-чуть не нанесенное его рабу. Мы остановились в греческом отеле, единственном в городе, где за скверную комнату и еще более скверный стол с нас брали цену, достойную парижского Grand Hotel"s. Но все-таки приятно было выпить освежительного пинцерменту и сыграть партию в засаленные и обгрызенные шахматы. В Хараре я встретил знакомых. Подозрительный мальтиец Каравана, бывший банковский чиновник, с которым я смертельно рассорился в Аддис-Абебе, первый пришел приветствовать меня. Он навязывал мне чьего-то чужого скверного мула, намереваясь получить комиссионные. Предложил сыграть в покер, но я уже знал его манеру игры. Наконец, с обезьяньими ужимками посоветовал послать дедъязмагу ящик с шампанским, чтобы потом забежать перед ним и похвастаться своей распорядительностью. Когда же ни одно из его стараний не увенчалось успехом, он потерял ко мне всякий интерес. Но я сам послал искать другого моего аддис-абебского знакомого - маленького пожилого копта, директора местной школы.

Склонный к философствованию, как большинство его соотечественников, он высказывал подчас интересные мысли, рассказывал забавные истории, и все его миросозерцание производило впечатление хорошего и устойчивого равновесья. С ним мы играли в покер и посетили его школу, где маленькие абиссинцы лучших в городе фамилий упражнялись в арифметике на французском языке. В Хараре у нас оказался даже соотечественник, русский подданный армянин Артем Иоханжан, живший в Париже, в Америке, в Египте и около двадцати лет живущий в Абиссинии. На визитных карточках он значился как доктор медицины, доктор наук, негоциант, комиссионер и бывший член Суда, но когда его спрашивали, как он получил столько званий, ответ - неопределенная улыбка и жалобы на дурные времена. Кто думает, что в Абиссинии легко купить мулов, тот очень ошибается. Специальных купцов нет, мулиных ярмарок тоже. Ашкеры ходят по домам, справляясь, нет ли продажных мулов. У абиссинцев разгораются глаза: может быть, белый не знает цены и его можно надуть. К отелю тянется цепь мулов, иногда очень хороших, но зато безумно дорогих. Когда эта волна спадет, начинается другая: ведут мулов больных, израненных, разбитых на ноги в надежде, что белый не понимает толк в мулах, и только потом поодиночке начинают приводить хороших мулов и за настоящую цену. Таким образом, в три часа дня нам посчастливилось купить четырех. Много помог нам наш Абдулайе, который хотя и брал взятки с продавцов, но все же очень старался в нашу пользу. Зато низость переводчика Хайле выяснилась за эти дни вполне. Он не только не искал мулов, но даже, кажется, перемигнул с хозяином отеля, чтобы как можно дольше задержать нас там. Я его отпустил тут же в Хараре. Другого переводчика мне посоветовали искать в католической миссии. Я отправился туда с Иоханжа-ном. Мы вошли в полуотворенную дверь и очутились на большом безукоризненно чистом дворе. На фоне высоких белых стен с нами раскланивались тихие капуцины в коричневых рясах. Ничто не напоминало Абиссинии, казалось, что мы в Тулузе или в Арле. В просто убранной комнате к нам выбежал, именно выбежал, сам монсеньер, епископ галласский, француз лет пятидесяти, с широко раскрытыми, как будто удивленными глазами. Он был отменно любезен и приятен в обращении, но года, проведенные среди дикарей в связи с общей монашеской наивностью, давали себя чувствовать. Он как-то слишком легко, точно семнадцатилетняя институтка, удивлялся, радовался и печалился всему, что мы говорили. Он знал одного переводчика, это галлас Поль, бывший воспитанник миссии, очень хороший мальчик, он его ко мне пришлет. Мы попрощались и вернулись в отель, куда через два часа пришел и Поль. Рослый парень с грубоватым крестьянским лицом, он охотно курил, еще охотнее пил и в то же время смотрел сонно, двигался вяло, словно сонная муха. С ним мы не сошлись в цене. После, в Дире-Дауа, я взял другого воспитанника миссии Феликса. По общему утверждению всех видевших его европейцев, он имел такой вид, точно его начинает тошнить; когда он поднимался по лестнице, хотелось почти поддержать его, и, однако, он был совершенно здоров и тоже ип tres brave garson , как находили миссионеры. Мне сказали, что все воспитанники католических миссий таковы. Они отдают свою природную живость и понятливость взамен сомнительных моральных достоинств. Вечером мы отправились в театр. Дедъязмаг Тафари увидел однажды в Дире-Дауа спектакли заезжей индийской труппы и так восхитился, что решил во что бы то ни стало доставить то же зрелище и своей жене. Индийцы на его счет отправились в Харар, получили бесплатно помещение и прекрасно обжились. Это был первый театр в Абиссинии, и он имел огромный успех. Мы с трудом нашли два места в первом ряду; для этого пришлось отсадить на приставные стулья двух почтенных арабов. Театр оказался просто-напросто балаганом: низкая железная крыша, некрашеные стены, земляной пол - все это было, быть может, даже слишком бедно. Пьеса была сложная, какой-то индийский царь в лубочно-пышном костюме увлекается красивой наложницей и пренебрегает не только своей законной супругой и молодым прекрасным принцем сыном, но и делами правления. Наложница, индийская Федра, пытается обольстить принца и в отчаянии от неудачи клевещет на него царю. Принц изгнан, царь проводит все свое время в пьянстве и чувственных наслаждениях. Нападают враги, он не защищается, несмотря на уговоры верных воинов, и ищет спасения в бегстве. В город вступает новый царь. Случайно на охоте он спас от руки разбойников законную жену прежнего царя, последовавшую в изгнание за своим сыном. Он хочет жениться на ней, но когда та отказывается, говорит, что согласен относиться к ней, как к своей матери. У нового царя есть дочь, ей надо выбрать жениха, и для этого собираются во дворец все окружные принцы. Кто сможет выстрелить из заколдованного лука, тот будет избранником. Изгнанный принц в одежде нищего тоже приходит на состязание. Конечно, только он может натянуть лук, все в восторге, узнав, что он королевской крови. Царь вместе с рукой своей дочери отдает ему и престол, прежний царь, раскаявшись в своих заблуждениях, возвращается и тоже отказывается от своих прав на царствование. Единственный режиссерский трюк состоял в том, что, когда опускался занавес, изображавший улицу большого восточного города, перед ним актеры, переодетые горожанами, разыгрывали маленькие забавные сценки, лишь отдаленно относившиеся к общему действию пьесы. Декорации, увы, были в очень дурном европейском стиле, с претензиями на красивость и реализм. Самое интересное было то, что все роли исполнялись мужчинами…»

Глава третья

Дорога в Харар пролегает первые километров двадцать по руслу той самой реки, о которой я говорил в предыдущей главе. Её края довольно отвесны, и не дай Бог путнику оказаться на ней во время дождя. Мы, к счастью, были гарантированы от этой опасности, потому что промежуток между двумя дождями длится около сорока часов. И не мы одни воспользовались удобным случаем. По дороге ехали десятки абиссинцев, проходили данакили, галласские женщины с отвислой голой грудью несли в город вязанки дров и травы. Длинные цепи верблюдов, связанных между собой за морды и хвосты, словно нанизанные на нитку забавные чётки, проходя, пугали наших мулов. Ожидали приезда в Дире-Дауа харарского губернатора дедьязмага Тафари, и мы часто встречали группы выехавших встретить его европейцев на хорошеньких резвых лошадках.

Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно зелёная трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют со всем окружающим чёрные люди, словно грешники, гуляющие в раю, по какой-нибудь ещё не созданной легенде.

Мы ехали рысью, и наши ашкеры бежали впереди, ещё находя время подурачиться и посмеяться с проходящими женщинами. Абиссинцы славятся своей быстроногостью, и здесь общее правило, что на большом расстоянии пешеход всегда обгонит конного. Через два часа пути начался подъём: узкая тропинка, иногда переходящая прямо в канавку, вилась почти отвесно на гору. Большие камни заваливали дорогу, и нам пришлось, слезши с мулов, идти пешком. Это было трудно, но хорошо. Надо взбегать, почти не останавливаясь, и балансировать на острых камнях: так меньше устаёшь. Бьётся сердце и захватывает дух: словно идёшь на любовное свидание. И за то бываешь вознаграждён неожиданным, как поцелуй, свежим запахом горного цветка, внезапно открывшимся видом на нежно затуманенную долину. И когда, наконец, полузадохшиеся и изнеможденные, мы взошли на последний кряж, нам сверкнула в глаза так давно невиданная спокойная вода, словно серебряный щит: горное озеро Адели. Я посмотрел на часы: подъём длился полтора часа. Мы были на Харарском плоскогории. Местность резко изменилась. Вместо мимоз зеленели банановые пальмы и изгороди молочаев; вместо дикой травы - старательно возделанные поля дурро. В галласской деревушке мы купили инджиры (род толстых блинов из чёрного теста, заменяющие в Абиссинии хлеб) и съели её, окружённые любопытными ребятишками, при малейшем нашем движении бросающимися удирать. Отсюда в Харар шла прямая дорога, и кое-где на ней были даже мосты, переброшенные через глубокие трещины в земле. Мы проехали второе озеро Оромоло, вдвое больше первого, застрелили болотную птицу с двумя белыми наростами на голове, пощадили красивого ибиса и через пять часов очутились перед Хараром.

Уже с горы Харар представлял величественный вид со своими домами из красного песчаника, высокими европейскими домами и острыми минаретами мечетей. Он окружён стеной, и через ворота не пропускают после заката солнца. Внутри же это совсем Багдад времён Гаруна-аль-Рашида. Узкие улицы, которые то подымаются, то спускаются ступенями, тяжёлые деревянные двери, площади, полные галдящим людом в белых одеждах, суд, тут же на площади, - всё это полно прелести старых сказок. Мелкие мошенничества, проделываемые в городе, тоже совсем в древнем духе. Навстречу нам по многолюдной улице шёл с ружьём на плече мальчишка - негр лет десяти, по всем признакам раб, и за ним из-за угла следил абиссинец. Он не дал нам дороги, но так как мы ехали шагом, нам не трудно было объехать его. Вот показался красивый харарит, очевидно, торопившийся, так как он скакал галопом. Он крикнул мальчишке посторониться, тот не послушался и, задетый мулом, упал на спину, как деревянный солдатик, сохраняя на лице всё ту же спокойную серьёзность. Следивший из-за угла абиссинец бросился за хараритом и, как кошка, вскочил позади седла. «Ба Менелик, ты убил человека». Харарит уже приуныл, но в это время негритёнок, которому, очевидно, надоело лежать, встал и стал отряхивать с себя пыль. Абиссинцу всё-таки удалось сорвать талер за увечье, чуть-чуть не нанесённое его рабу.

Мы остановились в греческом отеле, единственном в городе, где за скверную комнату и ещё более скверный стол с нас брали цену, достойную парижского Grand Hotel’а. Но всё-таки приятно было выпить освежительного пинцерменту и сыграть партию в засаленные и обгрызенные шахматы.

В Хараре я встретил знакомых. Подозрительный мальтиец Каравана, бывший банковский чиновник, с которым я смертельно рассорился в Аддис-Абебе, первый пришёл приветствовать меня. Он навязывал мне чьего-то чужого скверного мула, намереваясь получить комиссионные. Предложил сыграть в покер, но я уже знал его манеру игры. Наконец, с обезьяньими ужимками посоветовал послать дедьязмагу ящик с шампанским, чтобы потом забежать перед ним и похвастаться своей распорядительностью. Когда же ни одно из его стараний не увенчались успехом, он потерял ко мне всякий интерес. Но я сам послал искать другого моего аддис-абебского знакомого - маленького чистенького пожилого копта, директора местной школы. Склонный к философствованию, как большинство его соотечественников, он высказывал подчас интересные мысли, рассказывал забавные истории, и всё его миросозерцание производило впечатление хорошего и устойчивого равновесья. С ним мы играли в покер и посетили его школу, где маленькие абиссинцы лучших в городе фамилий упражнялись в арифметике на французском языке. В Хараре у нас оказался даже соотечественник, русский подданный армянин Артём Иоханжан, живший в Париже, в Америке, в Египте и около двадцати лет живущий в Абиссинии. На визитных карточках он значится как доктор медицины, доктор наук, негоциант, комиссионер и бывший член Суда, но когда его спрашивают, как получил он столько званий, ответ - неопределённая улыбка и жалобы на дурные времена.

Кто думает, что в Абиссинии легко купить мулов, тот очень ошибается. Специальных купцов нет, мулиных ярмарок тоже. Ашкеры ходят по домам, справляясь, нет ли продажных мулов. У абиссинцев разгораются глаза: может быть, белый не знает цены и его можно надуть. К отелю тянется цепь мулов, иногда очень хороших, но зато безумно дорогих. Когда эта волна спадёт, начинается друга: ведут мулов больных, израненных, разбитых на ноги в надежде, что белый не понимает толк в мулах, и только потом поодиночке начинают приводить хороших мулов и за настоящую цену. Таким образом, в три дня нам посчастливилось купить четырёх. Много помог нам наш Абдулайе, который хотя и брал взятки с продавцов, но всё же очень старался в нашу пользу. Зато низость переводчика Хайле выяснилась за эти дни вполне. Он не только не искал мулов, но даже, кажется, перемигнулся с хозяином отеля, чтобы как можно дольше задержать нас там. Я его отпустил тут же в Хараре.

Другого переводчика мне посоветовали искать в католической миссии. Я отравился туда с Иоханжаном. Мы вошли в полуотворённую дверь и очутились на большом безукоризненно чистом дворе. На фоне высоких белых стен с нами раскланивались тихие капуцины в коричневых рясах. Ничто не напоминало Абиссинии, казалось, что мы в Тулузе или в Арле. В просто убранной комнате к нам выбежал, именно выбежал, сам монсеньёр, епископ галласский, француз лет пятидесяти с широко раскрытыми, как будто удивлёнными глазами. Он был отменно любезен и приятен в обращении, но года, проведённые среди дикарей, в связи с общей монашеской наивностью, давали себя чувствовать. Он как-то слишком легко, точно семнадцатилетняя институтка, удивлялся, радовался и печалился всему, что мы говорили. Он знал одного переводчика, это галлас Поль, бывший воспитанник миссии, очень хороший мальчик, он его ко мне пришлёт. Мы попрощались и вернулись в отель, куда через два часа пришёл и Поль. Рослый парень с грубоватым крестьянским лицом, он охотно курил, ещё охотнее пил и в то же время смотрел сонно, двигался вяло, словно зимняя муха. С ним мы не сошлись в цене. После, в Дире-Дауа, я взял другого воспитанника миссии, Феликса. По общему утверждению всех видевших его европейцев, он имел такой вид, точно его начинает тошнить; когда он поднимался по лестнице, хотелось почти поддержать его, и однако он был совершенно здоров, и тоже un très brave garçon, как находили миссионеры. Мне сказали, что все воспитанники католических миссий таковы. Они отдают свою природную живость и понятливость взамен сомнительных моральных достоинств.

Вечером мы отправились в театр. Дедьязмаг Тафари увидел однажды в Дире-Дауа спектакли заезжей индийской труппы и так восхитился, что решил во что бы то ни стало доставить то же зрелище и своей жене. Индийцы на его счёт отправились в Харар, получили бесплатно помещение и прекрасно обжились. Это был первый театр в Абиссинии, и он имел огромный успех. Мы с трудом нашли два места в первом ряду; для этого пришлось отсадить на приставные стулья двух почтенных арабов. Театр оказался просто-напросто балаганом: низкая железная крыша, некрашеные стены, земляной пол - всё это было, быть может, даже слишком бедно. Пьеса была сложная, какой-то индийский царь в лубочно-пышном костюме увлекается красивой наложницей и пренебрегает не только своей законной супругой и молодым прекрасным принцем сыном, но и делами правления. Наложница, индийская Федра, пытается обольстить принца и в отчаянии от неудачи клевещет на него царю. Принц изгнан, царь проводит всё своё время в пьянстве и чувственных наслаждениях. Нападают враги, он не защищается, несмотря на уговоры верных воинов, и ищет спасения в бегстве. В город вступает новый царь. Случайно на охоте он спас от руки разбойников законную жену прежнего царя, последовавшую в изгнание за своим сыном. Он хочет жениться на ней, но когда та отказывается, говорит, что согласен относиться к ней, как к своей матери. У нового царя есть дочь, ей надо выбрать жениха, и для этого собираются во дворец все окружные принцы. Кто сможет выстрелить из заколдованного лука, тот будет избранником. Изгнанный принц в одежде нищего тоже приходит на состязание. Конечно, только он может натянуть лук, и все в восторге, узнав, что он королевской крови. Царь вместе с рукой своей дочери отдаёт ему и престол, прежний царь, раскаявшись в своих заблуждениях, возвращается и тоже отказывается от своих прав на царствование.

Единственный режиссёрский трюк состоял в том, что, когда опускался занавес, изображавший улицу большого восточного города, перед ним актёры, переодетые горожанами, разыгрывали маленькие забавные сценки, лишь отдалённо относившиеся к общему действию пьесы.

Декорации, увы, были в очень дурном европейском стиле, с претензиями на красивость и реализм. Самое интересное было то, что все роли исполнялись мужчинами. Как ни странно, но это не только не вредило впечатлению, но даже усиливало его. Получалось приятное единообразие голосов и движений, которое так редко встречается в наших театрах. Особенно хорош был актёр, игравший наложницу: набелённый, нарумяненный, с красивым цыганским профилем, он выказал столько страсти и кошачьей грации в сцене обольщения короля, что зрители были искренно взволнованы. Особенно разгорались глаза у переполнявших театр арабов.

Мы вернулись в Дире-Дауа, взяли весь наш багаж и новых ашкеров и через три дня были уже на обратной дороге. Ночевали на половине подъёма, и это была наша первая ночь в палатке. Там уместились только две наши кровати и между них, как ночной столик, два поставленные один на другой чемоданы типа выработанного Грумм-Гржимайло. Ещё не обгоревший фонарь распространял зловонье. Мы поужинали китой (мука, размешанная в воде и поджаренная на сковородке, обычная здесь еда в пути) и варёным рисом, который мы ели сперва с солью, потом с сахаром. Утром встали в шесть часов и двинулись дальше.

Несмотря на то, что консул ещё не вступил в исполнение своих обязанностей, он уже принимал многочисленных мусульман, видевших в нём наместника самого султана и желавших его приветствовать. По восточному обычаю все приходили с подарками. Турки-садоводы приносили овощи и плоды, арабы - баранов и кур. Вожди полунезависимых сомалийских племён присылали спрашивать, что он хочет, льва, слона, табун лошадей или десяток страусовых кож, снятых вместе со всеми перьями. И только сирийцы, одетые в пиджаки и корчащие европейцев, приходили с развязным видом и пустыми руками.

Мы пробыли у консула около часа и, приехав в Харар, узнали грустную новость, что наши ружья и патроны задержаны в городской таможне. На следующее утро наш знакомый армянин, коммерсант из окрестностей Харара, заехал за нами, чтобы вместе ехать навстречу консулу, который, наконец, получил нужные бумаги и мог совершить торжественный въезд в Харар. Мой спутник слишком устал накануне, и я поехал один. Дорога имела праздничный вид. Арабы в белых и цветных одеждах в почтительных позах сидели на скалах. Там и сям сновали абиссинские ашкеры, посланные губернатором для почётного конвоя и водворения порядка. Белые, то есть греки, армяне, сирийцы и турки - все знакомые между собой, скакали группами, болтая и одалживаясь папироской. Попадавшиеся навстречу крестьяне-галласы испуганно сторонились, видя такое торжество.

Консул, я, кажется, забыл написать, что это был генеральный консул, был достаточно величествен в своём богато расшитом золотом мундире, ярко-зелёной ленте через плечо и ярко-красной феске. Он сел на большую белую лошадь, выбранную из самых смирных (он не был хорошим наездником), два ашкера взяли её под уздцы, и мы тронулись обратно в Харар. Мне досталось место по правую руку консула, по левую ехал Калиль Галеб, здешний представитель торгового дома Галебов. Впереди бежали губернаторские ашкеры, позади ехали европейцы, и сзади них бежали преданные мусульмане и разный праздношатающийся люд. В общем, было человек до шестисот. Греки и армяне, ехавшие сзади, напирали на нас нещадно, каждый стараясь показать свою близость к консулу. Один раз даже его лошадь вздумала бить задом, но и это не останавливало честолюбцев. Большое замешательство произвела какая-то собака, которая вздумала бегать и лаять в этой толпе. Её гнали, били, но она всё принималась за своё. Я отделился от шествия, потому что у моего седла оборвался подхвостник, и со своими двумя ашкерами вернулся в отель. На следующий день, согласно прежде полученному и теперь подтверждённому приглашению, мы перебрались из отеля в турецкое консульство.

Чтобы путешествовать по Абиссинии, необходимо иметь пропуск от правительства. Я телеграфировал об этом русскому поверенному в делах в Аддис-Абебу и получил ответ, что приказ выдать мне пропуск отправлен начальнику харарской таможни нагадрасу Бистрати. Но нагадрас объявил, что он ничего не может сделать без разрешения своего начальника дедьязмага Тафари. К дедьязмагу следовало идти с подарком. Два дюжих негра, когда мы сидели у дедьязмага, принесли, поставили к его ногам купленный мной ящик с вермутом. Сделано это было по совету Калиль Галеба, который нас и представлял. Дворец дедьязмага, большой двухэтажный деревянный дом с крашеной верандой, выходящий во внутренний, довольно грязный двор, напоминал не очень хорошую дачу, где-нибудь в Парголосе или Териоках. На дворе толклось десятка два ашкеров, державшихся очень развязно. Мы поднялись по лестнице и после минутного ожиданья на веранде вошли в большую устланную коврами комнату, где вся мебель состояла из нескольких стульев и бархатного кресла для дедьязмага. Дедьязмаг поднялся нам навстречу и пожал нам руки. Он был одет в шамму, как все абиссинцы, но по его точёному лицу, окаймлённому чёрной вьющейся бородкой, по большим полным достоинства газельим глазам и по всей манере держаться в нём сразу можно было угадать принца. И неудивительно: он был сын раса Маконнена, двоюродного брата и друга императора Менелика, и вёл свой род прямо от царя Соломона и царицы Савской. Мы просили его о пропуске, но он, несмотря на подарок, ответил, что без приказания из Аддис-Абебы он ничего сделать не может. К несчастью, мы не могли даже достать удостоверения от нагадраса, что приказ получен, потому что нагадрас отправился искать мула, пропавшего с почтой из Европы по дороге из Дире-Дауа в Харар. Тогда мы просили дедьязмага о разрешении сфотографировать его, и на это он тотчас же согласился. Через несколько дней мы пришли с фотографическим аппаратом. Ашкеры расстелили ковры прямо на дворе, и мы сняли дедьязмага в его парадной синей одежде. Затем была очередь за принцессой, его женой.

Она сестра Лидж Иясу, наследника престола, и следовательно, внучка Менелика. Ей двадцать два года, на три года больше, чем её мужу, и черты её лица очень приятны, несмотря на некоторую полноту, которая уже испортила её фигуру. Впрочем, кажется, она находилась в интересном положении. Дедьязмаг проявлял к ней самое трогательное вниманье. Сам усадил в нужную позу, оправил платье и просил нас снять её несколько раз, чтобы наверняка иметь успех. При этом выяснилось, что он говорит по-французски, но только стесняется, не без основанья находя, что принцу неприлично делать ошибки. Принцессу мы сняли с её двумя девочками-служанками.

Мы послали в Аддис-Абебу новую телеграмму и принялись за работу в Хараре. Мой спутник стал собирать насекомых в окрестностях города. Я его сопровождал раза два. Это удивительно умиротворяющее душу занятие: бродить по белым тропинкам между кофейных полей, взбираться на скалы, спускаться к речке и везде находить крошечных красавцев - красных, синих, зелёных и золотых. Мой спутник собирал их в день до полусотни, причём избегал брать одинаковых. Моя работа была совсем иного рода: я собирал этнографические коллекции, без стеснения останавливал прохожих, чтобы посмотреть надетые на них вещи, без спроса входил в дома и пересматривал утварь, терял голову, стараясь добиться сведений о назначении какого-нибудь предмета у не понимавших, к чему всё это, хараритов. Надо мной насмехались, когда я покупал старую одежду, одна торговка прокляла, когда я вздумал её сфотографировать, и некоторые отказывались продать мне то, что я просил, думая, что это нужно мне для колдовства. Для того, чтобы достать священный здесь предмет - чалму, которую носят харариты, бывавшие в Мекке, мне пришлось целый день кормить листьями ката (наркотического средства, употребляемого мусульманами) обладателя его, одного старого полоумного шейха. И в доме матери кавоса при турецком консульстве я сам копался в зловонной корзине для старья и нашёл там много интересного. Эта охота за вещами увлекательна чрезвычайно: перед глазами мало-помалу встаёт картина жизни целого народа и всё растёт нетерпенье увидеть её больше и больше. Купив прядильную машину, я увидел себя вынужденным узнать и ткацкий станок. После того, как была приобретена утварь, понадобились и образчики пищи. В общем, я приобрёл штук семьдесят чисто хараритских вещей, избегая покупать арабские или абиссинские. Однако всему должен наступить конец. Мы решили, что Харар изучен, насколько нам позволяли наши силы, и, так как пропуск мог быть получен только дней через восемь, налегке, то есть только с одним грузовым мулом и тремя ашкерами, отправились в Джиджига к сомалийскому племени Габаризаль. Но об этом я позволю себе рассказать в одной из следующих глав.